Борис Акунин - Смерть на брудершафт (фильма 7-8) [«Мария», Мария… + Ничего святого]

Ознакомительная версия.

— Места более чем достаточно, — говорил Родя, перекрикивая ветер. — И позиция отменная. Во-первых, обзор. Во-вторых, прикроет от налета рубку… Мне нужно два-три денька на подготовку, потом приеду со своими мастерами и оборудованием. За сутки, много за двое управимся. Начинайте сваривать пулеметы — стандартной четверней. «Виккерс-максимы» у вас в арсенале есть?

— Если нет — с берега выпишем, — пообещал артиллерист.

Городецкого позвал вахтенный — возникли какие-то осложнения с погрузкой угля. Ушел по какому-то делу и Уссуров.

— Хочу замерить уровень вибрации при заряжании, — сказал Мике инженер. — Покажешь?

Еще вчера вечером они выпили брудершафт, что Машу ужасно порадовало. Муж и товарищ детства сразу стали хорошими друзьями — как это чудесно!

— Только быстро, пока старпом не вернулся.

Внутри орудийной башни Маша никогда не бывала.

Овальное помещение было все напичкано какими-то устрашающе громоздкими механизмами.

Показав на три гигантских замка 305-миллиметровых пушек, Мика горделиво объявил:

— Вот они, мои «три сестры». Так их и зову, почеховски: Ирина, Ольга и Маша. Похожа на тебя твоя тезка, Манечка?

— Похожа. А ты на батарейного командира Вершинина не очень. Иначе влюбился бы в меня, а не в свою столичную штучку, — легко пошутила Маша на эту тему, еще недавно такую болезненную. И поглядела на Родю — как он, оценил ее начитанность?

Но нет, Родион Романович, занимаясь делом, на пустяки не отвлекался.

— Сколько пудов весит снаряд?

— Тридцать.

— Черт, много! Боюсь, вся батарея ходуном ходит.

Вознесенский заступился за свою башню:

— Ничего подобного! Снаряд же не на руках выносят. Тут всё на электричестве. Рыков, включите подъемник!

Пышноусый кондуктор, старшина башни, повернул рычаг, потом какое-то колесо.

Внизу, в открытом люке, зафырчала гидравлика, с лязгом двинулась стальная лента.

— Там крюйт-камера? — спросил Родя. — А почему люка нет? Должен быть.

— Сняли. Мешает.

— Не опасно? А если искра?

Мичман снисходительно пожал плечами:

— Там до погреба, где хранятся заряды, несколько поворотов. Не долететь искре. Да и откуда ей взяться? Не говоря уж о том, что порох мы используем пироксилиновый, с химическим стабилизатором. Опять же — автоматическая противопожарная система. В двадцатом веке живем, Родион!

Из люка выехал здоровенный, как откормленный кабан, снарядище.

— Какой огромный! — ахнула Маша.

— Там таких по семьдесят штук на «сестренку». Одним попаданием броненосный крейсер можно потопить.

Мышкин поцокал языком, не сводя глаз с какого-то прибора, который он перед тем вынул из кармана.

— Не мое дело, конечно, но без люка все-таки странно. Есть ведь шпионы, диверсанты…

— Им туда не попасть. Днем тут всегда люди. Ночью перед дверью ставится усиленный караул. А главное, кто в эту дырку пролезет? Разве что ребенок. Что-то я не слыхал про детей-диверсантов… Как вибрация?

— В пределах допустимого. — Родион Романович спрятал прибор, что-то записал в блокнотик. — Ну-ка, а что цепной подаватель?

— Исполняйте, Рыков!

Кондуктор открыл замок первого орудия. Подаватель с лязгом вставил «кабана» в канал ствола.

— В пределах нормы. Прицельности зенитного огня не помешает, — констатировал Мышкин. — Значит, можно вести стрельбу из пулеметов все время за исключением самого момента залпа. Зря я, выходит, заставил тебя орудие заряжать.

— Ничего, «сестренкам» оно полезно. Это ведь не боевой снаряд — болванка. Мы механизм каждый день по несколько раз прокачиваем, чтоб в бою не подвел. Первая прокачка в полшестого утра, еще до побудки. Рыков, болванку на место!

— Это я себя тут чувствую болванкой, — пожаловалась Маша. — Ничегошеньки в ваших разговорах не понимаю.

Родя нежно ей шепнул:

— Ты и есть болванка. Раз выходишь замуж за болвана.

Чтоб не смотреть, как влюбленные целуются, мичман отвернулся.

В тот же день на городском телеграфе сухопарый дядя в плаще-балахоне и соломенной шляпе фасона, обычно именуемого «воронье гнездо», отправлял телеграмму. Текст был короткий: «Срочно доставьте вьюн тчк ваш садовник».

Приемщик попался общительный, из любителей поговорить. А может быть, он совмещал должность со службой в некоем ином заведении, и ему предписывалось обращать внимание на все не вполне обычные телеграммы. Ничего странного в таком предположении не было. Город режимный, телеграфное сообщение на особом контроле.

Сначала служителя заинтересовала необычная фамилия адресата.

— Балагур? — переспросил он. — Прямо так и зовут?

— Та. Так зовут, — подтвердил отправитель. — Палагур — это имя французски.

— А-а. Надо же. — Телеграфист быстро произвел подсчет. — Срочным тарифом желаете? Рупь двадцать. Сами, значит, садовник будете?

— Та. Задовник.

Почтовый стрельнул глазами на лошадиную физиономию клиента, говорившего по-русски с акцентом.

— Из колонистов? Хороши у вас сады, заглядение. Я почему интересуюсь? Сам тоже цветы выращиваю. Какой же это, не сочтите за нескромность, вы вьюн выписываете? Ипомею? Южноамериканский?

Судя по ботанической осведомленности, служитель, вполне возможно, был и не из контрразведки, а просто так уж совпало — садовник действительно наткнулся на ботаника-любителя.

— Нет, китайски.

— Вьюн китайский? Никогда не слышал. Хорош?

Аккуратно пересчитав сдачу, колонист ответил:

— Очень кароши. — Изобразил пальцем спиралеобразную загогулину. — Вот так делайт.

Это был большой, толстый человек, но казалось, что его массивная туша наполнена не мышцами и жиром, а лимонадом. Лимонад бурлил, щекотал пузырьками, подбивал хохотать и валять дурака. В характере Балагура сочетались качества несовместимые. Восьмипудовая комплекция определяла обстоятельность поступков, но обдуманными они были лишь на стадии исполнения, а по своей сути, по изначальному мотиву часто оказывались легковесней воздушного шарика. Пока Балагур катился по белу свету сам собой, без конца вляпывался во всякие истории — и только удивлялся, как это его опять угораздило попасть в подобный переплет. Но внимание к деталям и увертливость мысли, а еще более того легкость характера выручали. Что ни случись, всё ему было смешно. Ничего на свете он не принимал всерьез. Даже когда убивал — хихикал. Люди так смешно умирают! Кто глаза выпучит, кто маму позовет, кто захрюкает, кто в штаны наложит. Ну не умора?

Прикончить кого-нибудь на его языке называлось «выпустить газ» — потому что душа представлялась Балагуру чем-то вроде воздуха в резиновом мяче.

Он потому и любил работать с Зеппом, что тот тоже был человек легкий, не соскучишься.

Познакомились они при обстоятельствах воистину незабываемых.

В прежней своей жизни существовал Балагур, как пташка Божья. Ну, или не Божья, а чертова — вопрос терминологии. В общем, порхал по жизни без заботы и труда. Когда заканчивались деньги, придумывал, как добыть новые. «Выпустит газ» из подходящего субчика и порхает себе дальше. Никогда не попадался, потому что, как уже сказано, шальная беззаботность идей совмещалась в нем с математическим изяществом их реализации.

Но однажды удача подвела.

Дело было вскоре после начала войны. Ехал Балагур в поезде «Москва — Варшава», в первом классе. Искал подходящего кандидата, чтоб разжиться деньгами. Нашел.

Познакомился в вагоне-ресторане с одним многообещающим господином. Выпили, подружились. Балагур собутыльника анекдотами до икоты довел. Заодно приметил толстый бумажник, портсигар с алмазами, золотые «котлы».

Алиби обставил безупречно: сошел на станции, попрощался с проводником, дал рубль на чай. Потом обошел состав с другой стороны, влез на крышу. Часок потрясся наверху, пока в купе не погас свет. Спустился на ремне в окошко (оно из-за духоты было приоткрыто). Исполнил дело, стал тем же манером подниматься обратно. Несмотря на полноту, был он ловок, как толстый котище.

А ремень, зараза, возьми и лопни.

Насмерть Балагур не расшибся, даже ничего себе не поломал — жир, что ли, смягчил падение. Однако подобрали его в совершенно недвусмысленном виде: с добычей в заплечном мешке и окровавленной бритвой в кармане (хорошая английская вещь, Балагур к ней привык).

Дальше — хуже. Убитый оказался директором военного завода, а преступник звался по паспорту немецким именем: Семен Карлович Клопфер. Такое у человека от природы наименование, ну что тут поделаешь? Родитель у Балагура был мемельский житель, лютеранского вероисповедания. В мирное время это не имело значения, но как началась война, вдруг оказалось, что быть немцем или даже просто зваться на германский лад в Расее-матушке не здорово.

Ознакомительная версия.